Пете четыре года. Он не умеет петь.
И говорить до сих пор он не умеет тоже.
Рядом с его кроваткой кроватки похожих петь,
ванечек, игорьков, виталиков и сережек.
Петя боится ночи. Часто сбегает он,
прячется за портьерой, чтоб не нашли, с ногами.
Петя ночами видит невыносимый сон.
Будто бы пахнет сон Мамой и пирогами.
Часто в окне мелькает черный автомобиль.
Петя замрет, затихнет (будто не тихий самый)...
Он же умеет слышать, он же запомнил фильм,
где за детьми в машине вдруг приезжает Мама.
Петя на случай этот носит в кармане гвоздь.
Вот заорут мальчишки - "Мама!" - а как же Петя?
Он на ладошке сможет выцарапать (насквозь!):
МАМА ПОЙДЕМ ДОМОЙ
Может, она заметит?
Целых четыре года Петя тоскует здесь.
Он не умеет плакать, он же молчит с пеленок...
Где-то на белом свете петина Мама есть,
только еще не знает, что ее ждет ребенок,
чей-то чужой ребенок, странный - боится спать,
и лишь ее улыбка страхи его излечит...
Просто она не знает, кем суждено ей стать,
но на ее ладонях вычерчена их встреча.
Просто пока что Петя - брошенный, он - ничей,
но он когда-то станет ей невозможно нужен,
просто она пока что не обошла врачей,
просто она пока что не говорила с мужем,
просто пока что даже сердце и не болит,
да и не время, видно, думать еще о детях...
Петя сидит в кроватке. Петя опять не спит.
Завтра наступит утро. Завтра придут за Петей.
Сунуть в карман котлету и выжидать, пока
нянечка отвернется или уйдет за чаем.
Дальше - на черный выход, там теперь нет замка
(Петя украл напильник и прибегал ночами).
Дальше - бегом к сторожке, шепотом: "Я принес!"
(Сторож глядит в окошко, но не мешает Пете.)
И через двор несется с лаем и визгом пес,
черный огромный пес, самый большой на свете!
Лапы кладет на плечи, Петю сбивает с ног.
(И наплевать, что будет выговор за пижаму.)
Петя его целует, шепчет: "Привет, Дружок!
Милый, смешной Дружок, милый, хороший самый!"
Петя хохочет долго, долго, почти до слёз.
Только сейчас он счастлив так, как бывает в книжках.
Дедушка-сторож смотрит: мальчик, и рядом пес.
И не звонит на вахту, чтоб увели мальчишку.
Дедушка знает Петю пять с половиной лет.
Знает, как долго мальчик не говорил ни слова.
Что в опекунских списках Петиной мамы нет -
вряд ли захочет кто-то усыновить немого.
Петя у старших в драке чудом щенка отбил.
Деду принес больного, грязного под рубахой...
И через год под осень мальчик заговорил.
Заговорил, играя с черной большой собакой.
Петя в постель ложится. В сердце глоток тепла.
Он принесет сосиску утром Дружку на завтрак.
Он засыпает.
Мама
все еще не пришла.
Мама придет за Петей.
Может быть, даже завтра.
Тянется, прорастает деревце стебельком,
только корней не знает, только не видит света...
Помню, как отнесла я сверток в казенный дом,
маленькая и злая, тем злополучным летом.
Помню, как шла дворами мимо мамаш с детьми.
Билось пустое тело мелкой противной дрожью.
Я превратилась в камень в тот ненавистный миг.
Плакать мне не хотелось. Жить не хотелось тоже.
Петя, мой кукушонок, в чьем ты теперь гнезде,
чьим ты молитвам дорог, чьими укрыт крылами?
Или, тепла лишенный, прячешься от людей
ты в уголке за шторой, чтоб не нашли, с ногами?
Время ушло, уплыло... Шесть с половиной лет...
Вспомнишь меня? Осудишь? Примешь? Возненавидишь?
Сердце, сынок, заныло, я и взяла билет,
думала, будь что будет, лишь бы тебя увидеть.
...Несколько дней стояла я у приютских стен.
Нет там тебя, сыночек. Вышли чужие дети.
Много детей гуляло, много, да все не те —
ванечки, игоречки, павлики, но не Пети...
Так и пошла сторонкой, не различая лиц...
Ветрено стало к ночи, думала, что простыну.
Помню, как дед с внучонком хлебом кормили птиц,
а старикова дочка вынесла шапку сыну.
Девка–то желторота, а не умыла рук,
вишь, подняла малого, холит его, лелеет...
Мальчик позвал кого–то и рассмеялся вдруг,
крепко обняв большого черного пса за шею.